Неточные совпадения
Все это совершилось удивительно быстро, а
солдаты шли все так же не спеша, и так же тихонько ехала пушка — в необыкновенной тишине; тишина как будто не принимала в себя, не хотела поглотить дробный и ленивенький шум солдатских шагов, железное погромыхивание пушки, мерные удары подков лошади о булыжник и негромкие крики
раненого, — он ползал у забора, стучал кулаком в закрытые ворота извозчичьего двора.
Самгину показалось, что толпа снова двигается на неподвижную стену
солдат и двигается не потому, что подбирает
раненых; многие выбегали вперед, ближе к
солдатам, для того чтоб обругать их. Женщина в коротенькой шубке, разорванной под мышкой, вздернув подол платья, показывая
солдатам красную юбку, кричала каким-то жестяным голосом...
— В общем настроение добродушное, хотя люди голодны, но дышат легко, охотно смеются, мрачных ликов не видно, преобладают деловитые. Вообще начали… круто. Ораторы везде убеждают, что «отечество в опасности», «сила — в единении» — и даже покрикивают «долой царя!»
Солдаты —
раненые — выступают, говорят против войны, и весьма зажигательно. Весьма.
«
Солдат этот, конечно, — глуп, но — верный слуга. Как повар. Анфимьевна. Таня Куликова. И — Любаша тоже. В сущности, общество держится именно такими. Бескорыстно отдают всю жизнь, все силы. Никакая организация невозможна без таких людей. Николай — другого типа… И тот,
раненый, торговец копченой рыбой…»
Затем Самгин видел, как отступавшая толпа точно уперлась во что-то и вдруг, единодушно взревев, двинулась вперед, шагая через трупы, подбирая
раненых; дружно треснул залп и еще один, выскочили
солдаты, стреляя, размахивая прикладами, тыкая штыками, — густейшим потоком люди, пронзительно воя, побежали вдоль железной решетки сквера, перепрыгивая через решетку, несколько
солдат стали стрелять вдоль Невского.
«Странно», — подумал он, наблюдая, как
солдаты сносят
раненых и с ненужной аккуратностью укладывают их в правильный ряд.
Между
солдатами произошло смятение, но офицер бросился вперед,
солдаты за ним последовали и сбежали в ров; разбойники выстрелили в них из ружей и пистолетов и стали с топорами в руках защищать вал, на который лезли остервенелые
солдаты, оставя во рву человек двадцать
раненых товарищей.
Убитых тел насчитано тридцать семь.
Раненых только два.
Солдаты, озлобленные утомительным скитаньем по дебрям и пустыням, не отличались мягкосердием.
В 9-м часу вечера Вланг с батареей на пароходе, наполненном
солдатами, пушками, лошадьми и
ранеными, переправлялся на Северную.
Толпы
солдат несли на носилках и вели под руки
раненых. На улице было совершенно темно; только редко, редко где светились окна в гошпитале или у засидевшихся офицеров. С бастионов доносился тот же грохот орудий и ружейной перепалки, и те же огни вспыхивали на черном небе. Изредка слышался топот лошади проскакавшего ординарца, стон
раненого, шаги и говор носильщиков или женский говор испуганных жителей, вышедших на крылечко посмотреть на канонаду.
Солдаты,
раненые и нераненые, толпами попадались ему навстречу.
Солдаты шли скоро и молча и невольно перегоняя друг друга; только слышны были зa беспрестанными раскатами выстрелов мерный звук их шагов по сухой дороге, звук столкнувшихся штыков или вздох и молитва какого-нибудь робкого солдатика: — «Господи, Господи! что это такое!» Иногда поражал стон
раненого и крик: «носилки!» (В роте, которой командовал Михайлов, от одного артиллерийского огня выбыло в ночь 26 человек.)
— Где тут отбить, когда его вся сила подошла: перебил всех наших, а сикурсу не подают. — (
Солдат ошибался, потому что траншея была за нами, но это — странность, которую всякий может заметить: —
солдат,
раненый в деле, всегда считает его проигранным и ужасно кровопролитным.)
— О! это ужасный народ! вы их не изволите знать, — подхватил поручик Непшитшетский, — я вам скажу, от этих людей ни гордости, ни патриотизма, ни чувства лучше не спрашивайте. Вы вот посмотрите, эти толпы идут, ведь тут десятой доли нет
раненых, а то всё асистенты, только бы уйти с дела. Подлый народ! — Срам так поступать, ребята, срам! Отдать нашу траншею! — добавил он, обращаясь к
солдатам.
— И! ваши благородия! — заговорил в это время
солдат с носилок, поровнявшийся с ними, — как же не отдать, когда перебил всех почитай? Кабы наша сила была, ни в жисть бы не отдали. А то чтò сделаешь? Я одного заколол, а тут меня как ударит….. О-ох, легче, братцы, ровнее, братцы, ровней иди… о-о-о! — застонал
раненый.
— Как же! очень буду слушать, что Москва [Во многих армейских полках офицеры полупрезрительно, полуласкательно называют
солдата Москва или еще присяга.] болтает! — пробормотал поручик, ощущая какую-то тяжесть апатии на сердце и туманность мыслей, оставленных в нем видом транспорта
раненых и словами
солдата, значение которых невольно усиливалось и подтверждалось звуками бомбардированья.
Он же,
солдат, и на верную смерть охотником вызваться готов, и ротного своим телом от пули загородить, и товарища
раненого на плечах из боя вынести, и офицеру своему под огнем обед притащить, и пленного ратника накормить и обласкать — все ему сподручно.
А Жихарев ходит вокруг этой каменной бабы, противоречиво изменяя лицо, — кажется, пляшет не один, а десять человек, все разные: один — тихий, покорный; другой — сердитый, пугающий; третий — сам чего-то боится и, тихонько охая, хочет незаметно уйти от большой, неприятной женщины. Вот явился еще один — оскалил зубы и судорожно изгибается, точно
раненая собака. Эта скучная, некрасивая пляска вызывает у меня тяжелое уныние, будит нехорошие воспоминания о
солдатах, прачках и кухарках, о собачьих свадьбах.
— Слушаю, — сказал Полторацкий, приложив руку к папахе, и поехал к своей роте. Сам он свел цепь на правую сторону, с левой же стороны велел это сделать фельдфебелю.
Раненого между тем четыре
солдата унесли в крепость.
Если толпа и при этом не расходится, начальник приказывает стрелять прямо в толпу, в кого попало, и
солдаты стреляют и по улице падают
раненые и убитые люди, и тогда толпа обыкновенно разбегается, и войска по приказанию начальников захватывают тех, которые представляются им главными зачинщиками, и отводят их под стражу.
И велел его так же, как и
солдат, остричь по-казацки, а
раненых отвезти в крепость.
По узким улицам города угрюмо шагали отряды
солдат, истомленных боями, полуголодных; из окон домов изливались стоны
раненых, крики бреда, молитвы женщин и плач детей. Разговаривали подавленно, вполголоса и, останавливая на полуслове речь друг друга, напряженно вслушивались — не идут ли на приступ враги?
Один из
раненых генералов, возвратившийся с Кавказа и лично знавший Бегушева, рассказывал потом Трахову, что Александр Иванович
солдат и офицеров своего отряда осыпал деньгами, а сам в каждом маленьком деле обнаруживал какую-то тигровую злость, но для себя, как все это видели, явно искал смерти!
— Да, — сказал монах, — веры мало; я после войны с
солдатами ранеными говорил, вижу: и
солдат войне не верит!
Выключенный или выгнанный из гимназии, он определился в военную службу
солдатом и в настоящее время служил артиллерийским поручиком и состоял адъютантом при генерале Капцевиче [Капцевич Петр Михайлович (1772–1840) — генерал, впоследствии генерал-губернатор Западной Сибири.], директоре канцелярии Военного министерства и любимце всемогущего тогда военного министра Аракчеева; у него-то остановился наш
раненый товарищ.
Четыре
солдата на носилках несли прапорщика; за ними форштатский
солдат вел худую, разбитую лошадь, с навьюченными на нее двумя зелеными ящиками, в которых хранилась фельдшерская принадлежность. Дожидались доктора. Офицеры подъезжали к носилкам и старались ободрить и утешить
раненого.
Через несколько минут гиканья и трескотни из лесу выбежала испуганная лошадь, и в опушке показались
солдаты, выносившие убитых и
раненых; в числе последних был молодой прапорщик.
— Известно, жалко, — сказал старый
солдат, который, с угрюмым видом, облокотясь на ружье, стоял подле меня. — Ничего не боится: как же этак можно! — прибавил он, пристально глядя на
раненого. — Глуп еще — вот и поплатился.
Шальная пуля сделала свое дело. Четверо
солдат с носилками бросились к
раненому. Вдруг на одном из холмов, в стороне от пункта, на который велась атака, показались маленькие фигурки людей и лошадей, и тотчас же оттуда вылетел круглый и плотный клуб дыма, белого, как снег.
В это время двое
солдат подняли лежачего и пособили ему держаться на ногах, а один даже обмахнул обшлагом грязь с полы его пальто.
Раненый, очевидно, под впечатлением сильной боли, плохо сознавал, чтó делается вокруг него, и несвязно бормотал какие-то слова.
Солдаты, подхватив его под руки, утащили куда-то.
Но ведь прав и полководец (кажется, Драгомиров), сказавший: «
Солдат, который во время атаки остановится, чтобы перевязать
раненого товарища, — тряпка и негодяй».
Подобрав
раненых и похоронив убитых,
солдаты спали теперь мирным сном, укутавшись с головой в свои шинели, Белым призраком казался в надвигающемся бледном рассвете высокий костел с прогоревшей крышей. Жертвы австрийского бесчинства давно были убраны и зарыты в общей братской могиле.
— Братцы, да где же наш капитан? — хотел он крикнуть ближайшим
солдатам и в ту же минуту два дюжие австрийца наскочили на него. Уже блеснуло лезвие сабли над головой юноши, но чья-то быстрая рука изо всей силы ткнула штыком в одного из нападавших и тот, обливаясь кровью, упал в общую кучу
раненых и убитых.
A кругом валились последние
солдаты разбитого наголову неприятельского отряда. Слышались стоны
раненых, крики сдающихся на милость победителей. Уже там и тут махали белые платки, сигнализируя сдачу, и молодой подпоручик Гардин вел целую толпу разоруженных его бравыми солдатиками военнопленных.
Большой красивый город. Чистые улицы. Бегающие там и тут трамваи. Повсюду военные, повсюду
солдаты. Любопытная толпа горожан, снующая по бульвару и по тротуарам, несмотря ни на какую погоду. То и дело проезжают автомобили, приспособленные для
раненых. На каждом шагу встречаются здания со значками госпиталей и лазаретов Красного Креста.
— Онуфриев! Дядя Онуфриев! — узнав
солдата, закричала Милица, стремительно бросаясь к
раненому.
Никто из
солдат, заряжавших орудие, не сказал слова, — только рекрутик пробормотал что-то, вроде: «Вишь ты как, в кровь», — и Антонов, нахмурившись, крякнул сердито; но по всему заметно было, что мысль о смерти пробежала в душе каждого. Все с большей деятельностью принялись за дело. Орудие было заряжено в одно мгновение, и вожатый, принося картечь, шага на два обошел то место, на котором, продолжая стонать, лежал
раненый.
…это было безбожно, это было беззаконно. Красный Крест уважается всем миром, как святыня, и они видели, что это идет поезд не с
солдатами, а с безвредными
ранеными, и они должны были предупредить о заложенной мине. Несчастные люди, они уже грезили о доме…
Расспрашиваешь
солдата, при каких обстоятельствах он ранен.
Раненый путается, сбивается. «Протянул руку за ковыльяном», «потянулся на бруствер за патронами»… Сестрам, с которыми
солдаты меньше стеснялись, они прямо рассказывали.
Что было делать? Мы останавливали повозки, просили скинуть часть груза и принять
раненого. Кучера-солдаты отвечали: «не смеем», начальники обозов, офицеры, отвечали: «не имеем права». Они соглашались положить
раненого поверх груза, но
раненый так здесь и очутился: с раною в животе лежал на верхушке воза, цепляясь за веревки, — обессилел и свалился.
Особенно же все возмущались Штакельбергом. Рассказывали о его знаменитой корове и спарже, о том, как в бою под Вафангоу массу
раненых пришлось бросить на поле сражения, потому что Штакельберг загородил своим поездом дорогу санитарным поездам; две роты
солдат заняты были в бою тем, что непрерывно поливали брезент, натянутый над генеральским поездом, — в поезде находилась супруга барона Штакельберга, и ей было жарко.
Вечером привезли с позиции 15
раненых дагестанцев. Это были первые
раненые, которых мы принимали. В бурках и алых башлыках, они сидели и лежали с смотрящими исподлобья, горящими черными глазами. И среди наполнявших приемную больных
солдат, — серых, скучных и унылых, — ярким, тянущим к себе пятном выделялась эта кучка окровавленных людей, обвеянных воздухом боя и опасности.
Не обращая на себя ничьего внимания, они скромно шагали следом за ротами с своими перевязочными сумками; мерзли вместе с
солдатами в окопах; работали, действительно, под тучами пуль и шрапнелей, бесстрашно ползали под огнем, перевязывая валяющихся
раненых.
Получили Георгия
солдаты, раненные в спину и в зад во время бегства. Получили больше те, которые лежали на виду, у прохода. Лежавшие дальше к стенам остались ненагражденными. Впрочем, один из них нашелся; он уже поправлялся, и ему сказали, что на днях его выпишут в часть.
Солдат пробрался меж
раненых к проходу, вытянулся перед наместником и заявил...
В палатах укладывали
раненых, кормили ужином и поили чаем. Они не спали трое суток, почти не ели и даже не пили, — некогда было, и негде было взять воды. И теперь их мягко охватывало покоем, тишиною, сознанием безопасности. В фанзе было тепло, уютно от ярких ламп. Пили чай, шли оживленные разговоры и рассказы. В чистом белье, раздетые,
солдаты укладывались спать и с наслаждением завертывались в одеяла.
Назавтра под вечер, под проливным дождем, привезли первый транспорт
раненых. Промокших, дрожащих и окровавленных, их вынимали из тряских двуколок и переносили в шатры. Наши
солдаты, истомившиеся бездельем, работали горячо и радостно. Они любовно поднимали
раненых, укладывали в носилки и переносили в шатры.
Оказывается, и вчерашнего приказания эвакуировать
раненых они тоже не исполнили, а всю ночь оперировали. У одного
солдата, раненного в голову, осколок височной кости повернулся ребром и врезался в мозг; больной рвался, бился, сломал под собою носилки. Ему сделали трепанацию, вынули осколок, — больной сразу успокоился; может быть, был спасен. Если бы он попал к нам, его с врезавшимся в мозг осколком повезли бы в тряской повозке на Фушунскую ветку, кость врезывалась бы в мозг все глубже…
Пошел я в палату.
Раненые оживленно говорили и расспрашивали о предсказании кромца. Быстрее света, ворвавшегося в тьму, предсказание распространилось по всей нашей армии. В окопах, в землянках, на биваках у костров, — везде
солдаты с радостными лицами говорили о возвещенной близости замирения. Начальство всполошилось. Прошел слух, что тех, кто станет разговаривать о мире, будут вешать.
В отряде уже знали, как отнесся генерал к
раненому молодому офицеру, любимому
солдатами за мягкость характера, за тихую грусть, которая была написана на юном лице и в которой чуткий русский человек угадывал душевное горе и отзывался на него душою. Такая сердечность начальника еще более прибавляла в глазах
солдат блеска и к без того светлому ореолу Суворова.
Солдаты, несшие
раненого, и Суворов достигли перевязочного пункта. Искусный старый фельдшер Иван Афанасьевич быстро и умело принялся за дело. Он положил
раненого на кожаный матрац и исследовал рану зондом, покачал сомнительно седой головой.